Рождение темы.
Как найти тему для съемки?

Темы, как и деньги, валяются под ногами — великий комбинатор был прав. Их надо только увидеть и не полениться поднять. Иногда темы для съемки висят на стенах, летают в небе, сохнут на веревках. Человек с воображением может легко найти повод достать фотоаппарат из кофра в самых неожиданных местах. При этом найденная тема для полного раскрытия может потребовать не одного снимка, а многих

Моя первая долгоиграющая серия – «Story о заборе» – была пейзажной. Она стояла на заливном лужке простым бревенчатым забором, которым огораживают загоны для коров. Но этот забор был недостроен и тянулся вдоль реки бессмысленной нелепицей. Каждый раз по пути на пляж я смотрел на него, слегка удивляясь причудам русской души. Спустя два-три года забор, так и не обретя функционального назначения, стал подгнивать и частично рухнул. Вот тут-то меня и осенило – я нашел для него вполне достойное применение. Я стал снимать процесс его медленного разрушения. Снимал и на рассвете, и среди дня, и в тумане, и в пасмурную погоду, и летом, и зимой, и осенью, и с нижней точки шириком, и с пуза телевиком. В результате получилась душещипательная история о русском заборе. У этой истории был грустный конец – забор через год рухнул окончательно и растворился в море луговых трав. Впрочем, фотографический след от него остался (см. фотографии 1–2).

У каждого свои индивидуальные взаимоотношения с темами. Мои, например, почти всегда возникают из визуальных впечатлений. Вот только что в Тбилиси добрался до картин Нико Пиросмани, которых не видел восемнадцать лет. А на следующий день в Авлабаре (старинный район города, в котором в когда-то давно жили армянские купцы) стал натыкаться на творения наследников великого примитивиста. Сначала поснимал пекаря, который попросил знакомого художника нарисовать свой портрет на белой стене пекарни (см. фото 3), потом мелкого торговца вином и фруктами, который назвался Эдиком. Он оказался беженцем из Абхазии, где жил широко и хлебосольно. От прежних, благополучных времен в нем осталась неизбывная тяга к прекрасному. На стене его лавочки есть и русалка, и дельфин, и рыбки, и портрет молодого усатого матроса, который очень смахивает на самого Эдика, правда, молодого. Как только хозяин подвальчика сообразил, что мне интересны эти изображения, он спустился вниз и вытащил оттуда дверь с любимым сухумским пейзажем (см. фото 4).

Он сказал, что всюду возит эту дверь с собой как память о родном городе и напоминание о мимолетности счастья. Эдик был так рад русским гостям, что предлагал нам выпить с ним совершенно бесплатно. Жаль, что я не люблю ни чачу, ни домашнее вино.

Зато я всегда симпатизировал влюбленным.

В двух шагах от подвала гостеприимного сухумца я наткнулся на металлический забор, расписанный по мотивам Пиросмани. Ждать, когда на пустынной улочке появится подходящий герой, я не мог. Пришлось воспользоваться методом режиссуры, о котором я писал в сентябрьском номере. В таких ситуациях маскарад экономит массу времени, а иногда – это единственная возможность осуществить задуманное. Роль влюбленного сыграл фотограф Каха Пхакадзе. В центре композиции – запертая на висячий замок дверь, возле которой с букетом в руках стоит грустный влюбленный. «Жил был фотограф один», – пел я про себя, нажимая на спуск (см. фото 5).

Так вот и гулял я по Авлабару, снимая вывески магазинчиков и поражаясь стойкости народной памяти, которую не может вытравить ни время, ни реформы, ни революции. А потом вдруг увидел городской пейзаж с кошкой. Во времена Пиросмани, наверное, не было таких живописно ржавеющих ворот.

И дворники, наверное, мели улицы гораздо старательнее, но кошки были так же грациозны, балкончики столь же воздушно невесомы и виноградные листья так же ярко горели на солнце.

Эта серия могла бы продолжаться только в Тбилиси, но я живу в другом городе. А вот серия про окна, которые, на мой взгляд, способны многое рассказать о своих хозяевах, продолжается уже много лет. И нет ей конца, потому что в каждой новой стране, в каждом новом городе мне попадаются на глаза окна, непохожие на другие. Грех не снять. Ведь если интересно мне, то и еще кому-то покажется интересным. А родилась эта серия из необходимости занять себя чем-то полезным в то время, когда экскурсовод на плохом русском языке вещал нам о трудной жизни австрийского педагога, которому приходится водить экскурсии по королевским дворцам в летнее пекло, когда так хорошо было бы сидеть у кондиционера и смотреть телевизор. В какой-то мере я сочувствовал нашему гиду. Мне тоже не нравилось смотреть достопримечательности в полдень. Правда, по другой причине: солнце над головой, тени падают отвесно, они коротки и контрастны, цвета на пленке выбелены. И что делать бедному, скучающему фотографу? Я нашел для себя выход – снимать окна. Стены зданий в полдень освещаются скользящим вдоль их поверхности светом, который так хорошо подчеркивает фактуру. Выступающие детали балконов, решеток, цветочных ящиков, барельефов отбрасывают витиеватые тени. В тот раз я знатно поохотился и с тех пор снимаю окошки везде, куда заносит меня «нелегкая судьба журналиста».

Серия «Птицы в большом городе» возникла из противоречия между правдой жизни и правдой искусства. Неподалеку от нашего дома протекает небольшая городская речка с говорящим названием Лихоборка. Кстати, я всю жизнь живу на берегах таких московских речек. Детство, например, прошло на берегу Таракановки. Ту детскую клоаку давно уже забрали в трубы, и память о ней иссякла в народе. А вот Лихоборка продолжает благоухать. Как-то зимой на закате страдал я в пробке на Дмитровском шоссе, как раз на Лихоборском мостике. Посмотрел направо и замер от восхищения. Солнце открыто и бескомпромиссно лупило оранжевыми закатными лучами в стену высокого промышленного здания. И без того желтая, она отражалась в вонючей глади худосочной Лихоборки таким вызывающим золотым сиянием, что я остановился и пошел посмотреть. Вдруг, думаю, сниму что-нибудь.

И точно, прямо в этот вонючий расплав одна за другой стали плюхаться дикие утки и селезни. Выглядели они очень здоровыми и счастливыми. Ароматы им определенно жить не мешали, было бы еды вдоволь. Мне подумалось, что мы со своей хваленой разумностью, своим подходом к жизни мало чем отличаемся от птиц. И я стал при случае снимать городские картинки с птицами в кадре и самих птиц. Как-то изменилось мое отношение к этим потомкам динозавров.

В сущности, темы рождаются в муках добровольного самоограничения авторского взгляда на окружающий мир. Запомнилась мне серия фотографий известных политиков, снятых в студии опирающимися на один и тот же легко узнаваемый стул. Есть фотографы, снимающие только моноклями, кто-то использует для съемки городских пейзажей свилеватые стекла и местное химическое тонирование черно-белых фотографий. Кто-то увлеченно старит портреты под девятнадцатый век. Казалось бы, тематические шоры должны были бы мешать творчеству. Но на деле именно сосредоточенность на чем-то конкретном дает поразительный кумулятивный эффект. Сам фотограф при этом копает глубже, потому что перед ним встает непростая задача снять разнообразно. Автор вынужден исследовать объект с разных сторон. А зрители получают возможность сравнивать явления одного ряда. При этом зрителям, если автор действительно талантлив и вдохновлен своим замыслом, удается нафантазировать такое, о чем он и не помышлял.

Кроме конкретных визуальных образов картинки концептуально задуманной серии несут особой силы эмоциональный заряд. Связано это, может быть, с тем, что осуществление такого рода замысла сопряжено с большим, чем обычно, напряжением творческих сил. Многокадровые темы обычно включают в себя фотографии, которые могут жить и отдельно от породившей их идеи. Они настолько автономны, что способны восприниматься зрителем как самостоятельные произведения. Но очень часто в серию включаются работы, которые хороши только в лоне родной темы. Это так называемый гарнир, без которого замысел не может быть осуществлен. Такие фотографии не стоит демонстрировать публике отдельно от всего проекта. Мой опыт и опыт знакомых фотографов говорит о том, что тематические серии, как и тема каждой отдельной фотографии, возникают спонтанно, словно награда за пережитое и передуманное, и потому всегда соответствуют жизненному опыту автора и изощренности его воображения.